Русскому авангарду, как и всей отечественной культуре, свойственно заострять конфликт поколений и называть его, с легкой руки Тургенева, проблемой «отцов и детей». Между тем, дети в поколенческих конфликтах как раз и не участвуют. В отличие от подростков, которые в авангардистском запале - будь молодежь из «Ослиного хвоста» в начале ХХ века или художники группы «Мухомор» в конце века - кидаются на старших, изобличают их спесь и профетические амбиции, осмеивают их язык и тем самым двигают вперед художественный процесс. А дети в этот время сидят с бабушками и дедушками и, окруженные заботой, теплотой, мягкостью кроваток и игрушек, воспринимают мир в ракурсе совсем иного конфликта. Квартирному миру уюта и трогательной любви противостоит ревущая прямо за подоконником вселенная хаоса, грязи и агрессии.

Ростан Тавасиев на Первой московской биеннале был официально предъявлен миру в качестве «маленького принца», самого юного наследника почетного трона московского концептуализма. Ростан – мальчик не по возрасту, конечно, а по менталитету. Причем мальчик счастливый, которого обошли стороной проклятые инфантильные комплексы и приливы постыдных желаний. Детство для него – не временное, переходное состояние, а предмет любимой, устойчивой и повторяемой идентификации. Ростан смотрит на мир снизу, от плинтуса, с «лягушачьей» перспективы, глазами пластмассового слоненка или плюшевого зайчика, с которыми он себя привык отождествлять.

Дешевые игрушки были в советское время чуть ли не единственными предметами, в которых общество не испытывало дефицита. Они в изобилии присутствовали на прилавках магазинов и отравляли уют любого дома своей вульгарной китчевой эстетикой. Поэтому наряду с образами коммунистического агитпропа они составили предметную основу русского поп-арта, который сопроводил их саркастическими и пародийными комментариями. Но Ростан далек от того, чтобы обличать в своих персонажах низкую эстетику китайского ширпотреба. Для него плюшевые герои вовсе не портят изящество мира своим безобразным обликом. Напротив, сам этот мир то и дело угрожает его любимцам. Ростан рисует их полными отваги и доброты, вечно улыбающимися и доброжелательными. В то же время для изображения «контекст», в котором они призваны действовать, Ростан не жалеет мрачных красок. Унылый пейзаж населенный опасными зверским машинам и автоматам. В коллизии маленького героя с этим окружением, часто представленной в картинках Ростана сценами падения, удара космического аппарата с плюшевыми зайцами об землю, без труда различается травмированность самого автора «взрослым» миром, в который ему пришлось со всего размаха плюхнуться после сладостной жизни в родительском гнезде. Травмой же объясняются и те сцены торжества плюшевого медведя над средой, которые Ростан рисует с особой мстительной радостью. Правда, художник тут же смягчается, как только различает в окружающем мире какие-то проблески дружелюбия. Тогда не только отвратительные телефоны, но и колонны музея Ленина, и стены Третьяковки обретают черты мягкой игрушки и начинают улыбаться любимой плюшевой мордочкой.

«Взрослые» и «настоящие» художники боготворят мутную улыбку Джоконды. Ростан же более всего привязан к бесхитростной улыбке зайца. Не потому, что он хочет отмежеваться от официальных, признанных художников, не из чувства нон-конформизма. Скорее, он стремится выразить дух сегодняшнего времени, в котором все взросло-серьезное окончательно дискредитировано, а детское вновь кажется образцом искренности и точного восприятия мира.