Открытие 1 марта Второй московской биеннале современного искусства оказалось во временном промежутке между избиением националистами в Москве до смерти политика, представляющего этническую группу, и разгоном милицией демонстрации оппозиции в Санкт-Петербурге, произошедшим несколькими днями позже

Эти события последовали за печально известными убийствами знаменитых критиков Путина в мире, а недавно к ним прибавились загадочное двойное отравление и падение из окна. На этом фоне Кремль отчаянно нуждается в хорошем пиаре. То обстоятельство, что в Москве вообще проводится биеннале и будет выставляться современное искусство, безусловно, поддерживает претензии режима на респектабельность. С другой стороны, при том что везде в моду возвращается политическое искусство, можно также подумать, что биеннале предлагает идеальную платформу для российских художников, чтобы выразить протест против режима - или для мировой общественности, чтобы выразить свое возмущение россиянам в связи с происходящим у них в стране.

Примеров такой формы выражения в первые дни после открытия выставки на больших по-модному пустых пространствах было ничтожно мало - что, вероятно, неудивительно и что мало отличается от ситуации советской эпохи.

Интеллектуалы от мирового искусства всегда предпочитали в качестве мишени Запад, не в последнюю очередь потому, что Запад никогда не стрелял в ответ, но даже иногда вознаграждал их славой и грантами. И это ставит перед Кремлем заковыристую задачу. Чтобы добиться какого-то уважения, он должен позволить некоторое неуважение по отношению к себе. Запад всегда так делал, должна это сделать и Москва. Но как не ошибиться с пропорцией?

На первый взгляд, у Москвы есть все остальное, что требуется для настоящей современной биеннале, в частности присутствие таких светочей мирового искусства, как Мэтью Барни, звезды выставки Гуггенхайма, и главы Art Basel Сэма Келера, среди кураторов, коллекционеров и организаторов. Выставка получила необходимую корпоративную спонсорскую поддержку российских компаний. У выставки даже были идеальные, деконструированные в художественном стиле площадки.

Видеоинсталляция первого дня выставки над универмагом Bergdorf Goodman заняла весь второй этаж стандартным набором абсолютно незапоминающихся изображений без какого-либо намека на политическую критику в адрес Кремля. На самом деле там практически отсутствовала тема политики, если не считать одного-двух язвительных изображений Кондолизы Райс и Дональда Рамсфельда.

Вторая инсталляция в недостроенной башне "Федерация" предоставляла возможность насладиться впечатляющим видом с небоскреба и тремя этажами с утомительно вторичным мировым искусством. И опять Кремль вышел сухим из воды. Очевидно, что Путин не решил той заковыристой задачи ни здесь, ни на главной площадке биеннале - на заброшенном винзаводе, где я рыскал безрезультатно несколько дней.

Состоявшееся на следующий день открытие частной выставки Марата Гельмана казалось многообещающим, хотя и устраивалось в государственном Доме художника. Марат Гельман, представитель немногочисленной группы известных московских галеристов, оставшихся с 1990-х, в прошлом году едва выжил, после того как был избит националистами за проведение выставки, посвященной этническим темам.

Гельман сам представляет собой парадокс. Он также сделал себе имя как лояльный политический консультант, который помогал Кремлю проводить свою политику. Когда ему это опротивело, он перешел в лагерь диссидентов в рамках своей галереи, за что и поплатился. Сейчас он планирует в конце месяца организовать интернациональное мероприятие, чтобы привлечь к политике российские этнические меньшинства. Для этого ему нужно разрешение министерства юстиции, то есть, по существу, одобрение Путина. Он его получил, доказав, что даже диссидентство нуждается в одобрении Кремля.

Гельман говорит: "Раньше рок-музыка была средством протеста. Теперь популярные рок-группы выступают на митингах прокремлевских партий. Искусство - это потенциально новое и последнее средство оппозиции". Однако, как сказал один скептик, такую оппозицию Путин может себе позволить, поскольку ее почти никто не видит. Выставка Гельмана, правда, и не представляла собой такой уж оппозиции. Самым близким к оппозиции был портрет лежащего в постели Александра Литвиненко, жертвы отравления полонием, с дико неоднозначной надписью: "Когда у меня творческий кризис, я все время лежу на диване, не могу встать, очень плохо себя чувствую". Стоявший неподалеку российский искусствовед пояснил, что это прием снижения посредством иронии.

Наконец, на официальной выставке в принадлежащем государству новом комплексе Третьяковской галереи я, как это ни парадоксально, нашел самые яркие антирежимные экспонаты. А может, это вовсе и не парадоксально. Здесь наконец-то чиновники Путина смогли допустить дозированный протест. Выставка представляла "независимое" искусство от советской эпохи (которая породила таких художников, как Комар и Меламид) до наших дней.

Едва ли Путин собирался оставить пустыми три коридора, где должны были разместиться произведения китайских художников, которые не пропустила таможня. И это была одна из форм протеста, хотя и молчаливого, против коррупции, от которой биеннале во многом пострадала. Постоянно звучали жалобы иностранных кураторов на непрекращающиеся поборы со стороны таможни и прочих инстанций, на наглость чиновников и охранников - все это побочные продукты централизованной системы власти.

В секции современного искусства были выставлены две фотографии событий чеченской войны, достаточно провокационные, учитывая, что СМИ больше почти не рассказывают о проблемах Чечни. Зато никто не увидел снятого со стен сатирического изображения недавнего военного скандала, связанного с тем, что офицеры заставляли новобранцев заниматься проституцией, а деньги забирали себе. Это, очевидно, уже чересчур в качестве протеста.

На вечеринке дома у Гельмана я спросил у художников, в чем причина немногочисленности произведений искусства, выражающих политический протест, особенно учитывая распространенность этой темы в США. "В России это пока не продается, - ответил один из них.- А в искусстве сейчас очень много денег. Хорошо покупают иронию". Другие жаловались на угрозу маргинализации и ослабление роли художника как диссидента. Некоторые возражали, спрашивая: "Зачем искусство должно быть политическим?"

Затем, ответил я, что когда все становится совсем плохо, не интересоваться политикой значит не быть художником.

На это мне с осторожностью ответили: "Мы все знаем, что если Путин уйдет, все может стать еще хуже. Может возникнуть хаос и распространиться национализм. Мы все стараемся справиться с ситуацией. Он знает это и использует. Он допускает ровно столько насилия и протестов, сколько считает нужным. Это опасная игра".