Лозунгом этого дискурса можно считать название одной из работ в движении Флаксус - "Art is easy". Это протест против выучки и мастерства, которые превращают, согласно этой идеологии, художника в ремесленника. Разучиться быть профессионалом рукоделия - этот почти приказ звучит уже у Матисса,  и далее все 1910-е и 1920-е годы, когда считалось, что существующая традиция просто не может вместить то новое знание о мире, которое принесла в собой новая эпоха, и, раз профессионилизм не дает никаких преимуществ, "искусство может делать каждый".  Идея простого искусства находит свое выражение в коллаже, аппроприации  газетных вырезок и этикеток - зачем рисовать, если можно взять? С требованием простоты и функциональности выступают также архитектура и дизайн. Но самый радикальный жест, отвергающий вообще ремесло художника - конечно, экспонирование писсуара или сушилки для бутылок. В довоенном искусстве это - предел дискурса, прочерченный ироническим жестом предтечи Безумного Двойника.

В послевоенном периоде к дискурсу добавляется представление об исходной чувственности детского восприятия в живописи, которая противостоит академической выучке. Простота трактуется как восхождение к неумению, которое ассоциируется с искренностью (Анформель). Также сильно ощущается и влияние функционалистских идей в требовании кристально ясных "минимальных" форм. Минимальное понимается как  простота первообраза, в котором является истина идеи.

Эти два импульса, питающие дискурс Простого искусства: эмоциональный и рационалистически,  дополняются представлением о простоте как отказе от вычурности и сочиненности "бедного" искусства. Быть художником в нем - означает прежде всего тонко чувствовать природу и фактуру вещей, а не создавать тяжеловесные искусственные новообразования.  Искусство само по себе эфемерно и хрупко, его создает жест художника, и потому  его невозможно законсервировать в музее: уйдет творец - исчезнет искусство.

В отличие  от мощных, "несущих" дискурсов модернизма, типа Антиискусства или Изобретательства, эта идеология намечается пунктиром: как только какое-либо движение достигает своего апогея, дискурс Простого Искусства отклоняется от него, дабы вновь найти нужные ему эстетическую наивность и неискушенность. На сегодняшний день вполне узнаваема не столько художественная стратегия, сколько сам действующий персонаж ее: как правило, это человек плохо одетый и с грязными манжетами, который подбирает и использует в работах предметы, найденные на помойке или купленные на толкучке.

В этой логике действует и Иоаким Могарра, едва ли не всю творческую жизнь подбирающий и арранжирующий исключительно нищенские предметы обихода. Однако потрепанность и убогость этих предметов исключительно "стильная", наполнена аллюзиями кинематографа "нового реализма": здесь можно встретить старую кроссовку или хозяйственное мыло, но никак не предметы роскоши: дамское белье или детали автомашины.  То, каким образом подбираются предметы, выдает иронию Безумного Двойника: их "стильность" не влечет за собой никаких экзистенциальных сообщений, сюжет словно тоже подобран в чулане: это какие-то занудные морские или горные пейзажи, едущие поезда и т.п.

Предметный кругозор Петера Фишли и Дэвида Вайса более широк, но и они в своих композициях придерживаются моно-диеты: это может быть мясное ассорти ("Пейзаж"), или венские сосиски ("Показ мод"), кухонная утварь - не очень новая, конечно, или поношенная обувь ("Der Lauf der Dinge"), но никак не элементы индустриального, "большого" мира. Подобное самоограничение вкупе с литературной выстроенностью сюжета редуцирует инсталляцию к детскому домашнему представлению. В детский спектакль Фишли и Вайс превращают и перформанс, устраивая пикник на обочине дороге. Здесь тема простоты как невинности забавно контрастирует с привычными ожиданиями от перформанса: ну, о какой "последней правде" можно поведать миру, находять в костюме медвежонка?

Об эфемерности говорят работы Мишеля Блази, масшаб которых тоже игрушечный. Лестница из макаронин, "садик" в пластиковой крышечке  от бутылки создают впечатление о крошке-художнике,  домашнем эльфе из детской песенки про "моего Лизочка", чьи штанишки были из комариных крылышек, а зонтик - из зеленого листика. Конечно, и за этим садиком, и за самим художником нужно постоянно следить и ухаживать - иначе все сломается и погибнет. Опасным изменениям подвержены и "Съедобные скульптуры" Марии Чуйковой - их нужно каждый день делать заново,  художник просто не может себе позволить остановиться в этой игре, если хочет чтобы произведения существовали.

Программный антипрофессионализм получает достойное "простое" выражение в детской манипулятивной игре с элементарными бытовыми предметами. Но если в довоенной европейской культуре этот дискурс, олицетворяемый чаплиновским "танцем на пирожках" расценивался как героический акт противостояния маленького частного человека жестокому и расчетливому миру, то сейчас, когда художников особенно никто не обижает, пафос детства не очень понятен. Редукция простоты как метода в святую простоту, глуповатую невинность, которую демонстрирует здесь "Безумный „войник", снимает одновременно и утверждения истинности, и искренности, который христианская мораль приписывает детям. В конечном счете, детство - это и то, что иногда случается со взрослыми, и пожилыми людьми (как, например, показала некогда "Дженерал Айдиа"), что обычно вызывает и жалость, и смех.